История русского языка в школе и вузе
О языке и его развитии, или А сундука-то со слитком нет!
Нет такого сундука или сейфа, где хранился бы отлитый или сотканный эталон русского языка. Ученые собирают его по кусочкам, внимательно изучая все виды речевой деятельности, создают обширные словари, пишут научные грамматики. Можно представить основные особенности и закономерности языка, хотя и косвенным образом, но можно. Потрогать же его, поглядеть на него – этого вы ни в одном музее не сможете. (с.7)
Изменение языка связано с развитием мышления, с преобразованием всех сторон культурной и общественной жизни народа, говорящего на этом языке. А это очень поучительно – знать, как жили предки. (с.19)
В развитии языка нет ничего случайного или второстепенного, и все так тесно друг с другом связано, что изменение в одном месте сразу же захватывает все участки языка – его системы. Чтобы понять одно изменение, нужно всесторонне и четко представить себе все связанные с ним преобразования. А это не всегда удается. (с.19)
Очень любопытно было бы понять логику и смысл языковых изменений, их зависимость от разных причин, мельчайшие оттенки значений и звучаний родной речи в прошлом и тонкие связи ее со всеми обстоятельствами человеческой жизни. (с.19
Все стороны языка в неустанном взаимном совершенствовании, в работе, в развитии – язык динамичен. Но никто, кроме лингвиста, не замечает этого, не видит постоянного обновления языка. <…>
Все, что мы видим, слышим, чувствуем, все, что мы знаем, – все это отражено в словах, в сочетаниях, зашифровано в грамматических формах и категориях, осмыслено в тонких оттенках речи. В языке сосредоточен жизненный опыт прошлых поколений, и этот опыт постепенно обогащается, изменяя язык. Это чудо человеческой цивилизации – язык – можно понять только в действии. Только в поиске новой мысли, в рассуждении, в столкновении идей. Потому что язык – это достояние каждого из нас, всех, говорящих на этом языке. (с.219-220)
Язык и познание окружающего мира, или Крупицы знаний в царстве словесных теней
Физические закономерности всеобщи, возможности познания мира разными народами вообще-то одинаковы, а вот языки у них определенным образом различаются. <…> В одном сборнике 1073 года цвета радуги ограничиваются всего четырьмя: «В радуге свойства суть – червеное и синее и зеленое и багряное». (с.35)
<…> довольно зыбкой становится почва, как только из строго очерченного мира физических закономерностей мы переходим в царство словесных теней. (с.37)
Весь народ в целом, все говорящие на данном языке получают такое знание о внутренних связях окружающего их мира прежде всего из языка. <…> постепенно в грамматике откладывались крупицы знаний, становясь привычной формой мышления для всех носителей этого языка <…>. (с.138)
О методах лингвистического исследования, или Куда бежать за помощью?
Чаще всего история слов связана только с изменением их значения: слово звучит по-прежнему, а означает совсем не то, что прежде. Проследить подобные изменения бывает трудно: то текстов недостаточно, то тексты двусмысленны. На помощь приходят сопоставления с родственными языками, современными и древними, а также те слова, которые сохранились в диалектной речи. (с.74)
При изучении родственных слов это самое трудное: слова звучат одинаково, а значат подчас прямо противоположное. (с.117)
<…> нужно выйти за пределы русского языка и сравнить произношение этого слова с его звучанием в других славянских языках. (с.217)
О важности изучения говоров, или Живой язык, который «звучит» по-древнему
Говор, как и наш литературный язык, – живая разновидность русского языка, он «звучит». И вместе с тем он представляет более древнюю стадию русского языка, звучит так, как звучали русские говоры много лет назад. (с.203)
О характере грамматического изменения, или Тут-то и вытягивается длинный нос Буратино!
Изменяется ведь не одна форма (форма как раз чаще всего и сохраняется в языке) и не одно значение, изменяется единство, слитность грамматической формы и грамматического значения. (с.154)
Грамматическое изменение можно сравнить с изготовлением деревянного мальчика из полена. Мастер неторопливо обрезает лишнее, на пол летит стружка, постепенно вырисовывается вид куклы: формируются щеки, открылись глаза, зашевелились губы. Но вот, когда все уже почти закончено, и папа Карло, довольный, отряхивает с брюк опилки, – вдруг совершенно самостоятельно и без всякой видимой причины у человечка вытягивается длинный острый нос, и он навсегда превращается в Буратино.
А разве мы, проследив изменение местоимений, в конце концов не получили такого же сюрприза?
Только-только на основе прежнего троичного противопоставления образовалась новая система указательных местоимений <…>: сей – тот – оный. <…>
И вот тут-то вытягивается длинный нос Буратино – и тотчас все смешивается: вместо четкого троичного противопоставления теперь устанавливается столь же четкое, но совсем другое противопоставление – двоичное: тот – этот. (с.165)
О происхождении слов и изменении их значений, или Если порыться в древних манускриптах
В говоре только в двух сочетаниях возможно прилагательное дивный – и оба раза в какой-то связи с богом, то со сказочным, который поливает из небесной бочки бабкин огород, то с нарисованным давным-давно на старой почерневшей доске.
Девичьи очи, по представлениям нашей старушки, дивными не бывают. Нет в них ничего божественного. (с.21)
Но мы с вами интересуемся не физическими характеристиками спектра. Нам ведь важно установить, каким образом постепенное обогащение человеческого опыта откладывалось в языке, и в частности в названиях цвета. То, что оранжевый и фиолетовый – довольно поздние слова в русском языке, показывает и само происхождение слов. Они не славянские, их заимствовали из французского языка в эпоху Петра I. (с.35)
Красна девица в былине и в сказке – красивая девушка, и вовсе не красная, а белая, белолицая (так понимали красоту наши предки). Это значение сохранилось в некоторых славянских языках, например в украинском и белорусском <…> (с.39)
<…> белый обозначало качество: прозрачный, светлый. <…> В XI же веке, переводя жизнеописание Александра Македонского, древний русич отметил, что у Александра «едино око бело, а другое – черно», что явно не к добру, и действительно, светлое и темное переплелось в жизни полководца. (с.45)
Само слово время родственно глаголу вертеть и первоначально связывалось с изменением в пространстве. С тогдашнего языка на сегодняшний время можно перевести как вертун. Никакой разницы между верчением волчка и верчением времени наш далекий предок не видел. (с.60)
Рок же приходит в свой с-рок, иногда он существует сам по себе, но тогда рок головы ищет, то есть стремится на кого-нибудь пасть, кому-то доставить неприятность или беду. (с.61)
<…> верста <…> много позже, от борозды, идущей рядом с другой бороздой и равной ей, возникает значение пара, ровня. Древнерусские князья Борис и Глеб, сыновья Владимира Красно Солнышко, злодейски убитые родным братом, вовсе не были сверстниками, Глеб родился на много лет позже Бориса и в княжеской иерархии занимал самое последнее место. Тем не менее, в древнерусской литературе их называли не иначе, как «светозарная верста» – пара, равная в своей смерти. (с.70)
В своих изменениях старое слово похоже на медную монету: как монета постепенно теряет свой первоначальный глянец, так и слово последовательно утрачивает одно за другим все второстепенные, добавочные или случайные значения <…>. (с.71)
В светском обществе петровского времени и стали называть буем дурака. Но если уж слово спустилось на уровень эвфемизма – дело плохо. Стоило только дураку догадаться, что буй значит дурак – и тотчас слово исчезло. Ведь теперь за этим словом нельзя спрятать свое отношение к дураку. (с.78)
Древние русичи не разводили роз, но дикую розу, цвет шиповника они называли лепком. Лепок – лепый, красивый цветок. С появлением роз стало употребляться и их иноземное название, сначала в той форме, в какой ее услышали русские. Услышали же они о розе от поляков, которые этот цветок называют ружа, похоже на рожа. Так с XV века в русских рукописях появляется рожа: «Венчает нас рожами прежде нежели сгниют». (с.79)
И сказ, и сказка всегда рассказ о реальных, действительных событиях. Эти слова связаны с корнем -каз-, который имел значение доказательство, обоснование, объяснение. <…> Сказками, например, сибирские первопроходцы XVII века называли отчеты о своих походах. Современное значение сказки появилось довольно поздно, к концу XVII века <…>. (с.90-91).
Хозяина леса также не смели когда-то называть его полным именем (каким именно – спорный вопрос) и придумали ему прозвище медведь (поедающий мед). (с.94)
Если порыться в древних манускриптах, можно найти единственное и самое верное употребление этого слова, верное с точки зрения его происхождения. Например: «… повелел мниху (то есть монаху) ископати рылом сад». В этом предложении рыло – то, чем копают, роют землю: мотыга, лопата. (с.96-97) <…> легко перенести значение с орудия труда на другой предмет по сходству в употреблении. Все, чем роет человек, – рыло. А то, чем роет, например, свинья, для которой рытье, можно сказать, является «профессиональным занятием»? Рыло? <…> сначала рыло присвоили свинье, тут уж ничего не попишешь. Даже ироническую пословицу сложили: «И по рылу знать, что не простых свиней», очень употребительную и попавшую в художественную литературу, например, у Н.С. Лескова <…> (с.99)
Об идиомах, или Что такое идиотизмы
Идиотизмами раньше называли идиомы – неразложимые сочетания слов. А потом термин показался неприличным, и его – заменили другим. (с.83)
О синтаксических связях, или Как горошина сидит на своем стебельке
Каждое слово в сочетании, как горошина в стручке, – на своем месте. Вот самая крупная, уже созрела, а по сторонам – помельче и посочнее. И каждая сидит на стебельке, не перекатывается без толку. (с.145)
Об именах собственных, или Как имена людей превратились в клички животных
Вася может быть и приятелем, и мальчиком, может быть и соседским котом. <…> Было время, и не так давно, когда кошки считались дорогими и изысканными животными, их держали только господа, и Васями отнюдь не называли. Барбос же – определенно пес, большой и злой. <…> Было также время, когда Барбос был известен как испанский разбойник из переводного романа, усатый и свирепый, <…> какие-то свойства Барбоса-разбойника привели к популярности и распространению собачьей клички. Теперь, когда мы позабыли о старом переводном романе, Барбос для нас всего лишь сторожевой пес, хотя и не обязательно свирепый. (с.158)
О древних падежных формах, или Обиженные падежи и сказки
Помните, как обращалась к бедняге старику золотая рыбка? «Чего тебе надобно, старче?» Не старик, или старичок, или старина, а именно старче. Рыбка была волшебная, и, следовательно, очень древняя. И потому называла человека, к которому обращалась, по старинке, используя этот самый падеж – звательный. (с.147)
Обе обиженные судьбой формы – отложительный и местный падежи – находили все новые и новые возможности для отличения от побеждающих их родительного и изъяснительного. (с.153)
В некоторых диалектах совпадают <…> творительный и дательный падежи (но лишь во множественном числе). <…> Иногда такие формы попадают и в литературное произведение, вспомним с усам в сказке «Конек-Горбунок»: «Вдруг приходит дьявол сам с бородою и с усам». (с.155)
О падежах центральных и периферийных, или Кто здесь соучастник?
А знаете ли вы, что и творительный падеж также служит для выражения действующего лица (или действующего предмета)? Брат пишет огрызком… <…> Однако имеется и отличие этого падежа от именительного: творительный передает только соучастие в действии. В нашем примере огрызок (карандаша) – действующий предмет, но без помощи брата он не способен был бы выступить в этой своей функции. (с.150)
О дательном самостоятельном, или О зернышке в колоске древнего предложения
«Солнцу встающу мы вышли в поле» (когда солнце вставало, мы вышли в поле).
Очень энергичный и краткий оборот, недаром М.В. Ломоносов призывал сохранить его в литературном русском языке. Придаточное предложение времени здесь как бы в зачатке, оно зернышком свернулось в колоске древнего предложения… (с.178-179)
О степенях дальности, или Что сберег язык милицейского протокола
На место трех степеней дальности пришли две: тот – этот. Правда, в качестве архаического долго еще сохранялась и основанная на прежней системе пара сей – оный. До середины прошлого века. <…> Эта пара окончательно ушла из литературного и разговорного языка, и только язык милицейского протокола нет-нет да и помянет их, когда понадобится строго и педантично разграничить свидетеля (сей), пострадавшего (тот) и преступника (оный). Да очень грамотные люди, знающие древний язык, из озорства могут припомнить ушедшие в вечность формы. (с.164)
О старых двойственном и множественном числах, или Как в древности считали рога и копыта
С какой скрупулезностью киевский князь произвел подсчет рогов и копыт, когда-то касавшихся его тела! И при этом он вовсе не любовался своими страданиями, он просто не мог иначе. Он обязательно должен был указать, что у двух туров четыре рога, то есть много, а у лося два рога, но четыре ноги, а это значит – в одном случае двойственное, в другом – множественное число имени. Он не мог бы сказать: «ималъ есмь своими руками» – его высмеют! Даже у князя всего две руки, а не много рук, и множественное число вместо двойственного недопустимо. (с.190)
Об исторических чередованиях в отличие от фонетических, или О мушке в куске янтаря
[Фонетические] позиции омертвели <…>, но сами чередования сохранились. Застыли, как мушка в куске янтаря. И теперь просвечивают на стыках морфем, там, где корень встречается с суффиксом или суффикс – с окончанием. Это швы веков, рубцы когда-то бурных фонетических изменений. И раз уж они остались, язык использует их в своих целях. (с.213)
О морфемных швах, или О чем сигналит звонок на пишущей машинке
Наши чередования, как звонок на пишущей машинке: звенит, значит, конец строки, начинай новую. Наткнулся на историческое чередование – значит, конец морфемы, начинается новая. Очень удобно для иностранца, изучающего русский язык. (с.214)
О.С. Ильченко
Цитаты приведены по: Колесов В.В. История русского языка в рассказах. – 3-е изд., перераб. – СПб.: Авалон, Азбука-классика, 2005. – 224 с.
