Мудрость слова

Содержание этой книги − вечный мир идей, соотнесенных с миром вещным, и данный как процесс развития мысли, столь же полно отраженный в слове. Мудрость слова − в его соответствии жизни.

Свою задачу я видел в том, чтобы по мере возможности показать тот путь, которым прошла в развитии мысль наших предков на определенном этапе духовного их развития. Это не собственно «русский путь», он мало чем отличается от тех движений разума, чувства и воли, которыми выделяются другие европейские народы с общими для них исходными точками − язычеством, античностью и христианством.

<...>  основные принципы восприятия и познания мира в Средневековье решительно отличались от современных. <...> Познание здесь облекается в художественные формы, а мир постигается не во внешних проявлениях, но в глубинах сущего и высокого, недоступного чувству и разуму, но открытого духу. 

<...> греки большое значение придавали зрению − вкусу (как можно судить по их лексике)<...> В египетских идеограммах человек, подносящий руку ко рту, − символ мысли и мышления. Греческая идея соотносится со зрением, а латинский вкус с sapientia (sapio 'иметь вкус или запах'). Носители западной культуры минимально пользуются признаками запахов в результате культурных запретов (связаны с выделительными функциями,  которые не способны помочь при ориентировании в пространстве).. Для средневековых славян таким наводящим на размышления чувством было скорее всего осязание. Оно непосредственно связано с действием, с трудом и прикосновением.

 <...>  в народных обозначениях органов чувств осязания нет. Осязание представляет собою как бы точку отсчета, естественный субстрат для всех остальных органов и их ощущений, что прекрасно отражает и общее отношение к познавательному процессу, издавна характерному для славян: мало видеть или обонять, следует еще и пощупать.

Чютье − это комплекс ощущений и осознаний, для которого неважен источник информации и путь его получения (вкус, слух, запах), но существен сам смысл полученной информации. Это не ум, не рассудок, не мысль и даже не душа.. <…> Скорее всего, это интуиция, глубинное подсознание.

Особое пристрастие славян к чютью также показательно. Реальность мира предпочтительна не в его зримости, потому что и глаз может обманывать, а в его ощутимой телесности и вещности. Понятие - то, что схвачено прикосновением руки, отъято взглядом с целью выделения, но вовсе не изъято из природной стихии, которая продолжает существовать одновременно и притом в связи с помысленным образом той же самой стихии. Мир удваивается: кроме вещи, столь же ценной оказывается идея вещи, т.е., в соответствии со значением греческого слова, вид вещи. То, что заметно, что явлено в мир, но вместе с тем содержит в себе свою идеальную сущность.

Устное творчество требует острого слуха, письменное ­− умения видеть.

<...>  чувство как знание выше мудрости, чувство и есть мудрость, и культ чувства (но не только чувства) становится важным компонентом славянской ментальности. Нужно лишь помнить, что сугубое доверие чувству как мудрости не означает предпочтения индивидуально личному ощущению; речь идет о сознательном чувстве общей правды, на которой основана традиция. Это со-знание − совместное знание о том, как чутье решает проблемы и помогает сделать выбор.

Вся средневековая Европа такова: люди больше доверяют чувствам, с помощью которых видят вещи в непосредственной близости от себя. Такие ощущения организуют не понятие вовсе, а представление вещи в ее образе.

Древнерусская культура по преимуществу слуховая, старорусская, с XV в., по преимуществу, в своем развитии, − зрительная. Это объясняет широкое распространение устных форм народного творчества.. <..> Слуховая культура − культура памяти, зрительная  − культура мысли.

Предположительно можно говорить о постепенном совмещении органов чувств с речетворчеством в связи с развитием мышления. <..> Наличие словесных корней, обозначавших процессы речи, особенно в «слуховом» их значении, показывает, что речь-мысль формировалась как средство познания именно в процессе развития и совершенствования слуха.

<...> осязание определяет контуры предмета, зрение углубляет его пространственно, создает перспективу, озаряет светом и насыщает цветом. Пространство-зрение и время-слух в древних представлениях еще не были расчленены <...>.

Менее всего в древнерусских памятниках упоминаются запахи.  <...>  не запахи главенствовали у славян при определении ими признаков окружающего мира.

Запахи осуществляют общее руководство поведением человека, включение его в контекст действительности; запахи мы не выбираем − они нас находят. Вкус же определяется нашим предпочтением <...>.

Идеология Средневековья препятствовала тому, чтобы зрение поставить в общий ряд с другими формами восприятия внешнего мира. Отсюда и особая, риmуально важная роль письма, грамоты, буквы. Они постоянны, возвышенны и неизменны; они важны как нечто зримое, отличающееся от обычной устной речи. Исходное противопоставление книжной и народной культур было противопоставлением в исполнении: звук или вид, слух или зрение.

<...> обратная перспектива <..> показывала действительную видимость предмета в пространстве, но в чистом пространстве, вне временной координаты, как вечная, застывшая в неопределенности и сакрализованная вещь. Так видится вещь в покое. <…> «Интеллектуализация» зрения, осознание вида как части целого представило вещь как бы «шиворот-навыворот»: видим в обратной перспективе, но понимаем в прямой и описываем ее так, как понимаем, а не так, как видим.

<...> восприятие мира посредством осязания или вкуса сменилось ориентацией на обоняние, переросло в слух и, наконец, поднялось до уровня зрения.

<...> аналитичность познания оформлялась не грамматическими средствами языка, а с помощью самостоятельных слов, сохранявших исконную «внутреннюю форму» − словесный образ, всем понятный без объяснений.

Становится понятной и последовательность зрительного восприятия, как его понимали в эпоху Средневековья. Пожелать увидеть − и потому зреть, т. е. заметить нечто, общий вид, обозримую вещь, картину и т.д.; затем стремиться (активное начало), т.е. восчувствовать, вглядываясь и всматриваясь в детали, выискивая наиболее важные· из них, сосредоточив внимание на главном; познать, т.е. понять, схватив в памяти это главное, другими словами − связав общее с самыми значительными деталями, разглядев детали на фоне общего и только потому поняв это общее через метонимически сопряженную с ним существенную его часть.

Глагольная форма выявляет признак, делает противопоставление явственным и доступным наблюдению, но общее понятие о явлении дает все-таки имя существительное. Кстати сказать, и само название-имя в языке играет ту же роль, какую в животном мире выполняет обоняние по сравнению с прочими чувствами.

Сообразить значит соотнести свои чувства и полученные на их основе знания с реальностью мира. <...> Соображать тождество вещи и идеи о ней (понятия о ней) человек стал довольно поздно <...>, в ранние средневековые времена, он разумел идеи и знал вещи как-то отдельно одну от других. С начала XV в. понадобилось соображать. Это твердый и уверенный в своем разуме и в своих чувствах человек, который не даёm воображению слишком большой воли, но одновременно не отвлекается и от реальности предметного мира. Он не думает − ибо знает. Цельность характера, вытекающая из такого положения дел и вещей, растворяется в простоте мира: этот мир объективен в вещах, но идеален в своих изменениях.

Сказать и говорить <...> стали основными словами для выражения речи. Самое высокое и содержательное по смыслу съказати и самое низкое и пустое по смыслу говорити − вот две крайности, которые к концу XVII в. сходятся и создают нерасчленимую пару, которая лишь совместно передает только-только созданную категорию глагольного вида: долго и часто говорить – быстро и сразу сказать. <..> Объединило их то, что они абсолютно несхожи по исходному смыслу; но восполняют друг друга грамматически, по категории вида. Стали говорить, чтобы сказать, т.е. в речи, посредством ее звучания раскрыть суть дела.

Представление так же чувственно, хотя и отражает не внешнюю реальность, а внутренние переживания сознания; следовательно, уже не единичное и конкретное вызывается сознанием, а общее, даже всеобщее <...>.

<...> в Древней Руси думали сообща, а мыслили поодиночке. Мысль − факт индивидуального умственного напряжения, результат личного желания, целью которого неизбежно станет и личный интерес.

<...> различные уровни мышления: разум − это опыт, он связан с чувством, ум − это память, она связана с представлением, мудрость − это знание, которое связано с понятием. Поэтому разум − это прежде всего сметливость, ловкость, даже хитрость, а ум − рассуждение, тогда как мудрость − сила, которая может преодолеть отсутствие информации и показаний чувств, вторгаясь в тайны невидимого и неведомого.

Если глаголы восприятия в противопоставлении друг другу еще могут быть представлены эквиполентно (как равноценные) или градуально (в иерархии нескольких форм), то глаголы мышления и особенно знания подобному разложению по степеням своего проявления не поддаются. Можно сказать, что такие глаголы в их совокупности  − самая молодая по появлению семантическая группа. Она сложилась к началу Нового времени <...>.

Смысл вообще не связан с отдельным словесным знаком. Смысл − категория текста, и только в тексте могут себя проявить самые разные со-значения как одного отдельного слова, так и пересекающиеся значения близкозначных слов. Каждое слово в тексте древнерусского автора формально автономно, но несвободно семантически. Истолковать смысл можно только в тексте, об отдельном слове-лексеме речи нет. Текст и пишется слитно, точками показаны границы словесных формул.

Проблема со-знания есть проблема со-вести, т.е. совместного вѣдания (не знания, не мышления, не разумения, не думания!) глубоких сущностей. Знание как сознание связано с традиционным средневековым представлением о символе-знамени (его следует «понимать», сознавая); знание как познание связано с возникающим в это время представлением о знаке, который следует «понять» (по-я-ти), т. е. ухватить сознанием в узнавании.

Средневековая наука есть искусство, поскольку основной единицей познания выступает не понятие, а образ, точнее − символический образ. Символ существует в «настоящем времени», но сложился в прошлом и устремлен к будущему. Это в полной мере синкретизм «знамени» (символ знаменует собою нечто иное) в образном мышлении.

Символ осознается как модель познания, порождающая во все более глубоких степенях. Символ направлен на будущее, но лишь в модальном его восприятии <...>, это будущее понимается как традиция, возвращающая к прошлому (к опыту). Углубление, а не расширение познания − ключевая установка такой модели. Символическое мышление, как известно, отражает общее в единичном: такое представление обесцвечивает мир, зато рисует его четким и ясным. Важны не детали, а цельность объекта.

<...> познание идет от целого к его частям (от содержания − к форме). И в сущности, с самого начала (по этой причине) системно. Понятие системы − своего рода исходное понятие, и задача познания в таком случае состоит не в том, чтобы узнавать (всё известно, записано в Библии), а в том, чтобы установить тайный смысл  системы  подобий. Основная установка такова: знание есть благо, но познание − зло. «Углубление в символ» составляет содержание средневекового знания, которое одно и признается нравственным.

Эта культура − культура образа, а не рассудочного понятия. Понятие тоже закрывает собою реальность, но в иной перспективе искажения фактов; следовательно, это преимущественно вербальная (выраженная в языке) культура. Она может существовать только в рамках «слова» − и она существует в границах Слова.

Между действием системы образов и действием понятийной системы находится время развития символа − образного понятия. Тогда создавалось положение, при котором в художественном тексте возникала возможность посредством знакомого образа истолковать культурный символ и тем самым понять смысл символа, пре-образ-уя его в понятие.

<...> древнерусское «понятие» − это символ, составленный на основе двух словесных образов. Имя прилагательное со своим значением − эквивалентно содержанию понятия, выражает признак, общий для сходных вещей; имя существительное со своим значением − эквивалентно объему понятия, выражает предметное значение той совокупности вещей, которые данным признаком соединяются в общий класс.

Белый свет отвлеченно-образно говорит о неведомых и чужих пространствах земли; сине море − не просто море, но взволнованное, неспокойное, бурное море. <...> Все сочетания такого типа внутренне противоречивы и вместе с тем гармоничны как цельности. Наложение видового отличия на родовой признак создает некий символ, в котором совмещены два значения, как бы подменяющие друг друга в различных контекстах. Создается понятие нового уровня обозначений, с переходом от родового к видовым (земля > черна земля или зелена земля и т.д.). Образуется некий смысловой зазор между однозначностью имени существительного и символической многозначностью имени-прилагательного. И вот перед нами образное понятие или понятийный образ, который в художественном тексте свободно варьирует, допуская замену определений и тем самым постоянно уточняя признаки содержания.

Отвлеченность понятия в различные времена «разумели» по-разному. Отвлеченность как признак мысли предполагается уже характером самого слова, которое символически передает, указывая ее, вещь. Но и слово изменяло свое содержание. Средневековый тип отвлеченности − отвлеченность по объему понятия − связан с восприятием конкретных предметов во всей совокупности их признаков; здесь слово есть имя, а имя ведь − тоже вещь. Зрелое Средневековье отвлеченность «понятия» развивает через его содержание, в представлении восприятия возникают признаки различения, и притом не обязательно соответствующие конкретным предметам; здесь слово есть символ, знамя, оно «знаменует» различия в предметном мире, явленные в их признаках. В Новое время объем и содержание понятия одинаково важны, равномерно представлены в слове в совокупности всех его значений и со-значений.  <...> понятие вызрело на исходе Средневековья и тем самым прекратило его.

В отличие от «истины, «правда» изначально дана в целостном виде, для уточнений о ней не нужны накапливающиеся в наблюдении и в сознании признаки, а также вызывающие такие признаки действия. <..> «Истина» последовательно уводит мысль в интеллектуальную, объективно· существующую или умопостигаемую, требующую разумных обоснований или доказательств сферу. Понятие о «правде» связано с действиями души и духа, отражает не логику мысли, а логос Духа. Правда божественна − она идеальна. Истина же всегда земная, она предстает как обеспечение правды, это земное воплощение правды <...>. Правда − воплощение благодати. <...> Истина противопоставлена лжи и обману; объяснима или ее можно оправдать − «неправда» встречается, но как извращение «правды». Истина пребывает в известном пространстве, правда − во времени; это мечта, идеал − бытие, а не быт.

<...> образно-конкретное (антиномическое) мышление раннего Средневековья, эпохи Древней Руси, в развитии зрелого Средневековья сменилось абстрактно-символическим.

Народная стихия прорвалась сквозь все препоны − народ заговорил, и особенно выразительно в XVII в. Это стало возможным потому, что градуальность вариантов допускала в язык возможные новации, которые входили в общую речь на правах оценочных слов. Народ не просто заговорил, но и стал различать в своей речи оттенки разного рода: социальные, половые, возрастные − всякие. Женщины создавали уменьшительно-ласкательные, мужчины − выразительно-грубые слова, но первые легче запоминались, зато вторые имели больше оттенков.

Средневековье выработало тонкие средства передачи модальностей в тексте, ревниво оберегая мельчайшие волевые уклонения от подлинности в выражении смысла. Модальные ограничители жестко связывали всё изреченное личной оценкой. Познание в вере направлено волей. В древнеславянском и древнерусском языках были десятки частиц, которые теперь исчезли, и все они выступали во множестве модальных со-значений. Общее направление их смысловых изменений известно: от расплывчатой субъективной оценки высказываемого к строго логической и объективной структуре фразы.

Повѣдати в древнерусских текстах связано с выражением сообщения, какого­то сведения о ранее неизвестном, сокровенном; это − выражение мысли в слове. Познати − это выражение мысли в деле.

Именно то, что “посредне”, для русского человека оказывается неприемлемым и в сфере нравственной жизни. Важны только крайности: или червь − или Бог! “Посредне” как явленность добродетели на контрасте с пороками крайностей неосуществимо в народной этике. Аристотелевская идея «золотой середины» не находит отклика в традиционной русской культуре с манихейской ее закваской.

<...> всякое “внутреннее” обязательно связано с “внешним”, воплощается во внешнем; внутреннее без внешнего существовать не может. Так и сердечная жила, по мнению славян, “выходит наружу” в виде безымянного пальца. Безымянным он называется потому, что силу его не хотели спугнуть никаким именем; по причине особой важности, святости и значительности это имя под запретом. Кольцо, воплощающее нравственную силу души, надевают на этот палец. Оно держит сердце на привязи. <...>Многовековый путь размышлений вел мысль человека от почек, печени, легкого и диафрагмы к сердцу как идее центра жизненной силы (а в ней, в свою очередь, видели мочу, кровь, дыхание). Сердце-центр − как точка отсчета. Современное представление о мозге как центре восходит к Декарту (так говорят); наши предки вершиной вершин почитали сердце.

Объективная характеристика строится с помощью средств родного языка, градация оценочных свойств − на основе заимствованных структурных элементов <...>.

Философский реализм (эссенциализм − от слова essentia 'сущность') требует внимания к сущности − он ищет идеальное в действительном, и то и другое признавая реально существующим. С его точки зрения мысль и язык − проявления одной и той же энергии и потому равноценны перед судьбой и человеком.

Средневековье выработало современный интеллект. Новое время обогатило мышление, одновременно его обеднив содержательно. Ибо, сформировавшись в законченность литературных норм, язык как бы одеревенел, застыл, перестав развиваться в заданном некогда направлении. Узы сложных парадигм и отточенных категорий давят на сознание, замедляя ход эволюции; они не дают развернуться мысли в путах сложившихся речевых форм. Всё чаще логическое мышление подменяется риторическим − мысль «проскакивает» в пустоте речевых формул, идиом, клише и просто банальностей мысли. «Живого языка» уже нет, и теперь она, сама мысль, должна бы развивать язык.

В этимологическом смысле изменение содержания понятия при замене слов имя − знамя − знак можно понять как последовательную смену мыслительных действий, связанных с процессом познания: судя по внутренней форме всех этих слов, объект соответственно представал сначала как 'схваченное (сознанием)', затем как 'познаваемое' и, наконец, как вполне 'известное'. Эти ступени переосмысления термина соотносятся с известными нам этапами познания: конкретностью ощущения в имени − отвлеченностью представления в знамени − абстрактностью понятия в знаке.

<...> имя-знак имеет содержание, знамя-знак имеет смысл, а знак-знак характеризуется значением.

Понять символ − значит войти в понятие, т.е. посредством словесных знаков сделать доступным мышление в понятиях.

<...> клен и неклен передают сходство двух предметов при отсутствии тождества между ними; растения одного вида, но разной «материальности» − дерево и кустарник. Это эквиполентность, поскольку противопоставление строится по двум признакам: по качеству и по размеру. Люди − нелюди не отрицание человеческих свойств (как в современном языке), а утверждение особого качества общего свойства: это тоже люди, но мелкие, лесные существа, принимающие облик и форму человека. <...> Не- отнюдь не отрицание, а утверждение новой предметности путем небольшого уклонения в толковании данного признака.

Развитие отвлеченности до абстрактности связано с параллельным развитием родо-видовых отношений и сложением в языке слов родового смысла − гиперонимов. В той мере, в какой символ, утрачивая свой двусмысленный характер (обращенности и на вещь, и на идею одновременно, развивается в гипероним, в сознании формируются понятия, представленные уже не как средство художественной изобразительности (подобно символу), а как средство логического мышления в максимально отвлеченном от предметного мира виде.

Почти все конструкции без связок выражают вневременную связь признака и его носителя. Этот оттенок постоянства во времени связан с модальным значением категоричности утверждения, он эмоционально экспрессивен.

Средневековое мышление особое внимание уделяло именно форме, а не смыслу, который считался раз навсегда установленным.

<...> реальность соотносится с идеей правдоподобности, соответствия объективной действительности, т.е. представляет чисто интеллектуальное осмысление того, что русские мысль и слово передают как активное действие в конкретном деле.

Заметная особенность древних представлений о времени: детально разработано прошедшее время, но речи нет о будущем. Его место на практике занимают понятия, которые современному человеку могут показаться посторонними времени. Рок, доля, участь − что­то мистическое, но именно иррациональное это и лежит за пределами настоящего − в будущем. Оно изречено, измерено и предопределено. О прошлом мы знаем, будущее неизвестно − можно ли его постичь?

Будущее воспринимают в знаках модальности, как ожидаемое, напророченное, и не всегда как желаемое. Модальность будущего многозначна, и в этом качественное отличие средневековых представлений о будущем времени от современных нам. Будущее существует в модальностях необходимости, желательности, ожидаемости и т.д.

Причина − то, что попритчилось, померещилось, задним умом отыскано. Николай Бердяев полагал, что категория причины для русской ментальности несущественна, и даже писал это слово как приТчина, намекая на то, что причины мы ищем задним числом, а потому никогда нельзя быть уверенным, что нашли их в их цельности.

Общим для предложений условия и следствия было то, что в древнерусском языке они скреплялись скорее смысловыми отношениями, не имеют отработанных формальных скреп языка. В течение всего Средневековья именно такие формальные скрепы и создавались. В XVII в. можно насчитать до сотни разного рода союзов и союзных слов.